Дважды приговоренный к смерти
Попытаюсь раскрыть обстановку в системе НКВД – в следственных и судебных органах в Карлаге с 1942 по 1952 годы, какой я тогда ее наблюдал. Движет мной отнюдь не личная обида – в стране свершилось великое преступление против собственного народа, против всех без исключения народов, населяющих СССР. Речь пойдет о тернистом десятилетнем пути только одного из армии бывших политзаключенных сталинской репрессивной системы – заключенного под номером 365717.
27 июня 1941 года я сдал последний экзамен в Эгельсском пединституте. К тому времени я уже пять лет работал учителем в школе. Был арестован в день сталинской конституции 5 декабря 1942 года и обвинен по ст. 58-10 УК РСФСР.
При аресте у меня забрали десятитомную энциклопедию на немецком языке, два карандашных портрета жены и ее сестры (моей работы), обручальное кольцо покойной матери: вещественные «доказательства» моей антисоветской агитации! Начальник райотдела НКВД Попов и следователь Емельянченко отличались зверским обращением, распоясанностью и наглостью. Любыми средствами хотелось им доказать, что мы, немецкие интеллигенты – враги народа, фашисты.
Подготовленный ими заранее свидетель – немец с Кавказа, некто Фукс, на очной ставке вдруг заявил, что видел меня всего несколько раз, а предыдущие показания давал не на меня, а вовсе на других немцев. За это Фукс получил шесть месяцев лишения свободы. Этого пожилого человека так избили, что он вскоре скончался в Атбасарской тюрьме.
Я же продолжал наивно ждать, что меня вот-вот выпустят. Тем временем против меня следователь сфабриковал другую версию. К тому времени арестовали учителя Тиссена и агронома Дорцвайлера – уже по статье 58-10,11. Три дела – мое и их дела объединили: необходимо было оправдать драконовский сталинский указ от 28 августа 1941 года – свидетельство геноцида по отношению к малым народам, к немцам – в особенности.
По нашему общему делу не было, разумеется, ни одного свидетеля. Емельянченко придумал обвинение: по его версии мы писали листовки с призывом бросать оружие и сдаваться в плен фашистам. Эка глупость! Ведь жили-то мы в Акмолинской области, в ссылке, без права передвижения из поселка в поселок. Я работал в колхозе, среди стариков, женщин и калек, работал от зари до зари – и кому же я мог бы адресовать эти выдуманные следователем листовки?
Первый суд был в Атбасаре. Емельянченко оповестил наших жен о суде, но транспорта, чтобы добраться, понятно, не было никакого, и они шли пешком в Атбасар 20 км. Жена Дорцвайлера тащилась туда с маленьким ребенком на руках, в пути он простудился и в Атбасаре умер.
Суд был закрытый. Ни словом перемолвиться с женами нам не дали. Защитник на суде по сути превратился в обвинителя. Дорцвайлер получил десять лет, мне и Тиссену влепили ВМН – высшую меру.
Мы решительно отказались признать себя виновными, и дело было, в конце концов, передано на переследствие. Переследствие велось в Акмолинске. Городская тюрьма была набита «под завязку». А что творилось в застенках облуправления НКВД, где властвовал наместник Берии – Съемкин! Камеры в подвалах были забиты арестованными «врагами народа», такими же, как мы. Допросы велись ночами. Следователи менялись, но главным следователем был все тот же Емельянченко.
Окошечко в карцере не было застеклено, и вода на полу замерзала. В 40-градусный мороз он отправлял туда раздетых и босых заключенных «для раздумий» над своей судьбой. Держал их там, пока «не изъявят желания говорить правду». Интеллектуальный уровень всех следователей был крайне низок, речь примитивна.
Второй суд состоялся в июле 1943 года. Опять мы отвергли все обвинения, напрасно настаивая, чтобы все, что мы говорили на суде, было занесено в протокол. В судебных документах тех лет не было ни слова правды – только одна заведомая ложь.
Я еле волочил ноги, стал совершенным дистрофиком, но упорно отрицал свою вину, за что и получил опять высшую меру. Опять то же самое, что и на первом суде!
После оглашения приговора защитница шепнула: «Пугают. Получите по десять лет». Так и получилось. Но после восьми месяцев следственного ада, двух судов мне уже все стало безразлично.
Отправили меня в Карлаг. Я попал в Джезказган. Огромный лагерь, много зон. В зонах хозяйничали урки. Политзаключенные работали на строительстве, на погрузке руды, в рудниках.
Наша бригада вручную грузила руду (8-10 тонн) на платформы еще англичанами, до революции, построенной узкоколейки. Столько доходяг, бродивших по помойкам за лагерной кухне, в поисках чего-то пригодного для пищи, я не видел больше нигде и никогда.
Потом строили мы здание управления НКВД. В Кенгире строили завод ЖБИ. Я с двумя ведрами раствора поднялся по трапу без перил и на повороте упал вниз с высоты двухэтажного дома. С трудом поправился.
В другой раз произошло массовое отравление пищей. Несколько грузовых машин с отравившимися были отправлены в больницу – и это меня не миновало. По системе эксплуатации, по уровню смертности Джезказганский лагерь был самым страшным в системе Карлага.
Из Джезказгана меня отправили этапом в Байконур. Везли туда по узкоколейке. Байконур сегодня известен всему миру, а тогда это был огромный концлагерь с ужасными условиями для заключенных. Вода, баланда, хлеб – все горькое, вокруг – горькая от серой полыни каменистая серая степь. Ни скота, ни птицы…
Заключенные киркой добывали малокалорийный уголь в низких забоях, стоя на коленях. Вывозили его в санках. На четвереньках.
В землянках содержалось человек по 200. Однажды заключенные были опять отравлены тухлой рыбой. К счастью, я ее отказался от своей тухлой порции. Сколько тогда погибло, не считали.
Весной большая часть дистрофиков из слабкоманд была отправлена на пересылку в Карабас, оттуда в сельхозотделения Карлага. Я попал на участок Мухтар Бурминского лаготделения. Там мы достраивали известную Мухтарскую плотину и оросительную систему. Вручную бурили скальную породу, запрягались в «грабарки» и возили камни на плотину, хотя в лагпункте были и лошади, и быки.
Помню, рядом с водосливом было овощехранилище, куда незаметно (как ему казалось!) отправился один заключенный. Вернулся на рабочее место с несколькими морковками в руке и тут же был застрелен конвоем.
Было еще два случая расстрела заключенных. В женском бараке старший надзиратель Веремнев после развода начал гнусно приставать к одной из не выходящих на работу женщин. Та плюнула ему в лицо. Озверевший Веремнев застрелил ее в упор.
В другой раз застрелили чеченца. Сказали, будто бы за побег. На самом деле его, как доходягу, брали на работу в овощесушилку, расположенную недалеко от зоны. Он вышел, чтобы испечь себе свеклу в кочегарке, и был застрелен конвоем.
Вскоре после нашего прибытия всех вывели на работу для чистки полей от прошлогодней ботвы и перезимовавшей кукурузы. Мы находили початки и тут же, не в силах удержаться, ели их.
Однажды голодным прицелом для исполнительной охраны стал я. Осенью наша огромная подконвойная бригада убирала на дальнем поле картофель. Костры жечь строго запрещалось. Переход через арык или дорогу считался попыткой к побегу. Напротив нашего поля, на току, группа заключенных молотила цепами горох. Мой лагерный друг Андрей Рожков бросил мне оттуда мешочек с горохом. Я пополз за ним, и тут же последовал выстрел с другого конца поля. К счастью, конвоир находился далеко, да и стрелял неважно.
Весной 1948 года было решено изолировать политических заключенных. Эту миссию стал выполнять Степлаг, образованный на базе лагеря для военнопленных в Спасске. В этом «раю» я «благоденствовал» до 5 декабря 1952 года.
Вся территория этой громадины была разделена на четыре лагпункта (зоны): два ИТЛ, один – каторжан и жензона. Уголовников почти не было.
В больнице, в хирургическом отделении 2-го лагпункта работал известный на всю страну хирург - профессор Колесников. К нему из Караганды беспрестанно возили больных на операции. Сколько жизней он спас! И меня оперировал, спас меня, за что ему всю жизнь буду благодарен. Однако стоило Колесникову как-то неосторожно выразиться в сторону лагерного начальства, его тут же отправили... делать саман.
Малейшее передвижение по зоне, даже заходить в соседний барак, запрещалось. Оперуполномоченные тихо плели свои черные сети, вербовали стукачей, заводили на заключенных все новые и новые дела.
Все десять лет заключения – это постоянная, непрекращающаяся борьба за жизнь, борьба с голодом. Голод день за днем, приводящий к физической и моральной деградации. Голодная смерть страшна тем, что пожирает миллионы людей. Таким образом в ГУЛАГе, и в Карлаге, в частности, погибло гораздо больше, чем было расстреляно.
Наконец, прозвенел звонок моего освобождения. Меня и еще двух человек привезли в Карагандинское областное управление НКВД, вручили нам свидетельства об освобождении (не паспорта!) и отправил отсюда в «вечную ссылку» в Новоузенский пригородный совхоз.
Верховный суд Казахской ССР 16 декабря 1960 г. отменил приговор Акмолинского облсуда от 31 июля 1943 г. и реабилитировал меня за неимением состава преступления. Я узнал об этом только через 23 года!
А.ПФАЙФЕР, учитель, ветеран труда. Карагандинская область. 1989 г.
|
|
